На пути к храму - Часть 5 - Сергей Довженко
Оглавление
НА ПУТИ К ХРАМУ
8. …А ПУШКИН ПОМОЖЕТ
После долгой службы идешь домой и слушаешь
внутри себя шепот: Обнови нас, молящих Ти ся…
Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати
брата моего. А кругом солнце.В. А. Никифоров-Волгин. Великий пост
И вот, слава Богу, приходит новокрещенец двадцатого или двадцать первого столетия (у Лескова этим словом названы якуты, а сейчас новокрещенцы – это мы) в православный храм. А ларчик закрыт! Что такое? Да он открывается только ключом церковнославянского языка…
Ребята, а давайте лучше сделаем, чтобы все легко, гладко и приятно и все по-русски! А сидеть вообще лучше, чем стоять… Всенощное бдение «по приходскому чину» у нас длится два часа – да ну, хватит и полутора. А пост с рыбой и молоком – это уже давно обычное дело…
Что ж, можно, конечно, рассматривать Православие как некий этнографический феномен, как эдакое бесплатное приложение к российскому гражданству. (Уж очень что-то распространено такое отношение к нему у наших соотечественников!) Красиво, да если еще повезло поспеть, чтоб покропил-помазал батюшка, – то вроде как и не без пользы… А можно – видеть в «вере предков», доставшейся нам, вполне определенную и последовательную дисциплину всей жизни и всего существа человека. И в этом свете священный язык Церкви есть часть ее самой.
Кроме того: не следует ли иметь особые слова для выражения самых сокровенных чувств? Странным было бы признаваться в любви дорогому существу на сленге улицы, даже пролетарским поэтом обозванной «безъязыкой», или на каком-нибудь наукообразном наречии. «На языке вашей науки, – полемизирует отец Александр Шмеман на страницах своих «Воскресных бесед» с учеными неверами, – конечно, ничего не значат слова “ангел”, “благая весть”, “радость”, “смирение”… Но на деле люди всегда жили, живут и будут жить мечтой, и все самое глубокое, самое нужное для себя выражать на языке мечты». (Курсив – наш).
И, наконец, это кто сказал, что церковнославянский язык – музейный (вариант: церковный) экспонат? Хотите вы этого или нет, он пронизывает современный русский. Правда, лишь в той степени, в которой мы сами им, русским, владеем…
Еще Ломоносов видел процветание родного языка и русской словесности в органичном единстве трех основ: языка высокого (богослужебного, языка Церкви), низкого (народной речи) и «среднего», то есть классической отечественной литературы (тогда она называлась изящной словесностью). А Иван Ильин в статье «О русской культуре» писал:
«…Как в разговорном, так и в письменном русском языке все духовно-содержательное, все вдохновенное, возвышенное и патетическое как-то неосознанно, само по себе требует своего выражения на церковнославянском… и тут же все становится строгим и торжественным <…> и душа начинает колебаться, тронутая далеким молитвенным звуком».
Иногда это триединство достигалось. Через полвека с малым после Ломоносова российская земля дала миру Пушкина, гений которого из всех трех источников напитан, и не потому ли мы не устаем повторять сказанное о нем однажды: «Наше все»? Не потому ли наследие поэта не только не устаревает, но продолжает оставаться, – да, недосягаемым, но все же ориентиром, эталоном языка?
Хорошо известно стихотворное переложение великопостной молитвы святого Ефрема Сирина, созданное Александром Сергеевичем в последний год своего краткого земного века. Но давайте еще раз вслушаемся, как в свое время предложила нам преподаватель матушка Ольга:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Простым, прозрачным как горный воздух языком в совсем маленьком стихотворении сказано невероятно много. (Этой же краткостью и емкостью – случайно ли? – отличается лучшее в церковном песнотворчестве: тропарях, стихирах…) Во-первых (в четырех начальных строках) – как и зачем вообще рождаются великие молитвы. Вторая часть (следующие пять строк) – о близости и благодатности именно этой молитвы для собственной (своей ли, или читателя-потомка) души. И, – без кавычек, что обычно и в богослужебных текстах, – сама молитва, но прошедшая через сердце подвижника Слова, раба Божьего Александра Пушкина.
Все здесь – просто. Там, где это в стихе было бы излишне, формы слов церковнославянского происхождения даже не использованы (дай вместо даждь; окончания слов прегрешенье, осужденье, из «низкого» явно стиля). Может, сознательно… Мы выделили курсивом в стихотворении именно слова (возможно, даже не все), хотя бы по какому-нибудь косвенному признаку являющиеся церковнославянизмами или содержащие их. Церковнославянизмы – это слова и формы, вошедшие в общее употребление из языка церковных книг. И таких здесь – больше трети!
Обозначим основные группы таких слов, найденных при разборе текста «Отцов…» Это, скажем, – двукорневые слова любоначалие, празднословие, целомудрие. Вместе с письменностью братья Кирилл и Мефодий в 9 веке принесли нам, славянам, и греческую модель словосложения. Многие духовные реальности точно поименованы – отцами-пустынниками! – в соответствии с нею, в том числе и свод аскетических творений самих Отцов «Добротолюбие»…
Это (если продолжать тему словообразования) и те «мелочи», что сейчас почти не осознаются, но до сих пор продолжают благодатно пополнять русскую и славянскую лексику, – «оживленные» святыми братьями для раскрытия нашим предкам-соотчичам благой Евангельской вести различные части простых слов (суффиксы -ынн-, -енн-, -ени-, -и(е), -ем-/-ом-/-им-, -тв…, приставки у-, пре-, воз- и другие). И тут можно собрать целый «букет»: пустынник, возлетать, укреплять, битва, множество, божественный, молитва, умилять, священник, неведомый, праздность (неполногласие порожний/праздный – тоже из церковного языка), унылый, помянутое уже любоначалие и иже с ним, сокрытый, прегрешенье, осужденье, смирение, терпение. Даже из беглого взгляда на этот список легко почувствовать, что все-то здесь – о высоком. Или же – о состоянии отпадения от Источника жизни…
«Высокий стиль» подчеркнут точными «мазками» в нужных местах: использованием полнозвучных (с сохранением гласной) частей слова и речи – воз(летать) во (области), во (дни), со(крытой); окончанием слова неведомою; прочтением слова жены, надо думать, как жЕны (как и близкого ему сестры: в церковнославянской азбуке буквы ё нет!); немногими непосредственно церковными словами и оборотами – уста, зреть, (Владыко) дней (моих), во дни (печальные Великого поста). «Во дни оны…» – так начинаются чтения Деяний за литургией от Пасхи до Пятидесятницы…
Сюда же мы отнесем и грамматические формы, свойственные церковнославянскому. Даже в великих стихах их, конечно, немного. Но как не употребить в молитвенном стихотворении звательный падеж в словах Владыко и Боже? В современном русском этого падежа нет вовсе, но кто из безбожников никогда не восклицал «Господи!» Как к месту краткие прилагательные непорочны (прямо заимствованные из 1-го стиха 118 псалма Блажени непорочнии в путь, ходящии в законе Господни) и в соседстве с ним заочны (не только рифмы ради, как увидим)! А в дореволюционных изданиях никого не удивляли и церковнославянские окончания в словах Великаго и падшаго…
И, наконец, отдельно стоит группа «родных» славянских слов, зазвучавших в свете Православия новыми смыслами. Соберем же эти слова и «переслоим» их нашими, не из стихотворения. Итак: Владыка, Христос, к Кому обращены слова и устремления отца-пустынника (и поэта), преображает все падшее естество (и это слово есть здесь у Пушкина) и в первую очередь – человека: его сердце, око (отсюда – области заочны, то есть невидимые, духовные), дух, душу, и уже среди этого дольнего мира (все, все – отсюда, из «Отцов»!) человек, укрепляемый Божией благодатью в подвиге воздержания и молитвы, вполне ощутимо дышит воздухом блаженной Вечности.
Вот о чем напомнило нам маленькое и никогда не устаревающее стихотворение великого поэта…
Скажут: едва ли не большее число слов богослужения – куда темней для восприятия. Но интересно, что замечает по этому поводу исповедник веры 20-го столетия, мастер и знаток церковной службы протоиерей Анатолий Правдолюбов:
«…Блажен стократ наш простой народ, который <…> не только не скучает окружающими его священными тайнами, но, наоборот, испытывает особую, детски благоговейную и чистую радость именно оттого, что они непостижимы… Известно, что некоторые славянские речения, например: дондеже, абие, елицы, аможе, или даже как бы не переведенные с древнего языка, например: вресноту, алектор, сице, лифостротон – способны простую религиозную душу самым своим звучанием привести в восторг и умиленные слезы… Такое, верно, чувство было у древнего Божия народа, когда облак наполнил скинию, и никто не мог войти туда <см.: Ис. 33, 9; 3 Цар. 8, 10>».
Яркое воспоминание донес до нас из собственного детства Василий Никифоров-Волгин:
«Любил дедушка Влас сребротканый лад церковнославянского языка… Редко кто понимал Власа. Отводил лишь душу со старым заштатным дьяконом Афанасием – большим знатоком славянского языка и жадно влюбленным в драгоценные его камни… Как сейчас помню одну из их вечерних бесед…
Набегали сумерки. Дед ходил в валенках-домовиках по горенке и повторял вслух только что найденные в Минеи слова: Молниями проповедания просветил еси во тьме сидящия.
Дьякон прислушивался и старался не дышать. Выслушал, вник, опрокинул чарочку и движением руки попросил внимания…
– Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих. Твоею бо волею от небытия в бытие привел еси всячески: Твоею державою содержиши тварь и Твоим промыслом строиши мир… Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды, Тебе слушает свет, Тебе работают источницы, Ты простер еси небо яко кожу, Ты утвердил еси землю на водах, Ты оградил еси море песком, Ты к дыханиям воздух излиял еси…
Дьякон вскакивает с места, треплет себя за волосы и кричит на всю горницу:
– Это же ведь не слова, а молнии Господни!
Дед вторит ему с восхищением:
– Молниями истканные ризы Божии…
– А какие слова-то, Господи, встречаются: световидный, светоблистанный, светоносный, светозарный… “Душу мою озари сияньми невечерними”… “Милосердия двери отверзи нам”. Все светло. Все от сердца, от чистоты, от святости, от улыбки Господней».
Все слова – от улыбки Господней… Любящие строчки есть и у Чехова, сохранившего любовь к храму и богослужению вопреки особенностям «фарисейского» воспитания в семье и, может быть, из-за этого «вопреки» редко высказывавшего самое сокровенное. В упоминавшемся рассказе «Святою ночью» рассказчик-послушник рассуждает о трудности сочинения акафистов:
«…Нужно, чтоб все было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего… Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание нужно так составить, чтоб оно было гладенько и для уха вольготней».
И ведь все это – наше. Велик ли труд сродниться со священным языком русского Православия? Да уж не больше, чем в изучении английского или немецкого. Не ценим мы того, что имеем возможность молиться почти на родном языке…
