Два последних десятилетия для русского человека отмечены особым опытом - опытом потерь:
от брошенных или проданных вместе с людьми деревень, от поруганных могил и оболганных
идеалов, от украденных недр и одураченных поколений - до утраты «большой Родины».

я гляжу на стожки, на болотину,
На курган у реки, на поскотину.
И сильнее, чем прадед и дед,

Я люблю свою малую родину ...
Потому что большой уже нет.

Н. А. Зиновьев

в этом ряду как-то и неловко говорить о потерях в области личной «эстетической чувствительности». И вряд ли уместным было бы описывать собственные поэтические переживания, если бы сегодня поэзия из той, чем была прежде, - из «сна золотого», из «ангела-утешителя» все более не становилась хлебом насущным, хлебом надсущным; тем болевым синдромом, который свидетельствует, живы ли мы еще, чувствуем ли что-то, или уже нет.

 

Вослед прошедшей нищенке любой
Болит душа, как рана ножевая,

Но как отрадно, сквозь тоску и боль,
Подумать о душе своей: «Живая ... »

Н. А. Зиновьев

Как мне кажется, у родной поэзии сегодня много этих «болевых точек», много незаживающих и общих всем ран, «ран совести моей» День Победы, Афганистан, Грозный, «Курск», умирающие деревни, бомжи и бездомные дети ... Распятая и распинаемая Родина!

Чем объяснить перекличку двух больших, незнакомых друг с другом поэтов - из русского
зарубежья и современной России, как не одной и той же общей болью, одной любовью?

На лик Твой смотрю я, как на икону,
«Да святится имя Твое, убиенная Русь!»
Твою одежду рукою тихо трону

И этой рукою перекрещусь.

Н. А. Похвицкая (Тэффи).

Перед картой России. 1950

У карты бывшего Союза,

С обвальным грохотом в груди,
Стою. Не плачу, не молюсь я,

А просто нету сил уйти.

я глажу горы, глажу реки,
Касаюсь пальцами морей.
Как будто закрываю веки
Несчастной Родине моей ...

Н. А. Зиновьев

Заметил, что «художественный результат» стихотворения для меня стал измеряться не одним
лишь поэтическим талантом, тем более - изяществом формы, но верным критерием подлинности - болью, правдой, совестной глубиной. Для примера приведу отрывок из стихотворения любимого поэта с Кубани - Николая Александровича Зиновьева и стихотворение «Моя деревня» учительницы истории из Орловской области Лидии Тимофеевны Агеевой.

Не потому, что вдруг напился,
Но снова я не узнаю -

Кто это горько так склонился
у входа в хижину мою?

Да это ж Родина! От пыли
Седая, в струпьях и с клюкой ...
Да если б мы ее любили,
Могла ли стать она такой?

Н. А. Зиновьев

Средь множества российских деревень
Моя деревня мертвою улиткой.

В пустом подворье ветер-лиходей
Остервенело хлопает калиткой.

1ГГ

 

Жила деревня. Пела и пила.

Рожала, мучилась, хвалилась урожаем.
Детей растила. Перемен ждала.
Будила по весне сиреневым пожаром.

в глазах-оконницах застыл вопрос,
Тоска и боль, немое ожиданье.
Колодец заилило. Сад зарос.

Скворец не праздновал весеннего свиданья.

у став от хлопанья и от стенаний труб,
Умчался ветер - горькая отрада.

Я не уйду. Сажусь на ветхий сруб,
Мне с совестью своей поладить надо.

Л. т. Агеева.

Моя деревня. 1988

и совершенно по-особому сердце внимает поэтическому слову, не просто правдивому и рожденному сердечной болью, но слову, омытому кровью.

Тогда, действительно,

... необходимым вам
Покажется мой стих невнятный.
Я тогда становлюсь на мгновенье
Не от мира сего молчуном,

А безплотных стихов сочиненье
Служит хлебом тогда и питьем.

Иеромонах Василий (Росляков).

Зимний вечер

Тогда поэзия, правдиво обратившись к сердечной глубине, пусть и презрев изящество («Но только раз неловким словом/ Поговори с самим собой»), становится иной, «говорить начиная другим языком»:

Подскажи мне, Владыка, кончину мою,
Приоткрой и число уготованных дней,
Может, я устрашусь оттого, что живу,
И никто не осилит боязни моей.

Приоткрой - и потом от меня отойди,
Чтобы в скорби земной возмужала душа,
Чтобы я укрепился на крестном пути,
Прежде чем отойду, и не будет меня.

Иеромонах Василий (Росляков),
Стихи на 38 Псалом

и когда открываешь поэтический сборник современного русского инока со Святой Горы Афон, скрытно надеешься: и утешат тебя, и гармонии дадут коснуться, и по головке погладят, и вразумят, и мудрому, спасительному слову научат ... Сказано же поэтом:

Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.

Далекий, вожделенный брег!

Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!

 

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне! ..

А. С. Пушкин. Монастырь на Казбеке

А в ответ - крик боли, вопль о разладе мира, о болезни собственной души, стон о Родине:

Чем воздам Тебе, Матерь Божия?
Нет ни слов, ни мозгов, ни дел.

От любви Твоей ко мне, мерзкому,
Ошалел я совсем, очумел ...

С креста не сходят - с него снимают ...

Напишу, как с корнем выдерну
Эту боль святую, вечную,

За свою страну безпечную.
Напишу, как с корнем выдерну ...

< ... >

Положу к ногам Всевышнего

Море слез детей заброшенных,
«Новой» жизнью огорошенных
Бедных русских, ставших лишними.

Брошу в небо боль сердечную
За свою страну распятую,
Встану клевером и мятою

На молитву скоротечную.

< ... >

Прости, Владыка, - каемся,
Что грешные, что гнусные,
Уже почти не русские,

Еще пока не каины.

Прости нас, окаяннейших,
Забывших правду русскую,
К тебе тропинку узкую

До рая - от распятия ...

Брошу в небо боль сердечную ...

я не случайно кричу эту муку,
Федор Михайлович,

дайте мне руку ...

Достоевскому

В «Афганском следе», в стихотворениях «Героям чеченской войны», «У источника Серафима» - с каждой страницы сборника болью проговаривает себя русская поэзия, звучит та русская песня-стон, к которой вопрошал Н. В. Гоголь: «Что В ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем, все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи..»

И с каждой страницы звучит живая молитва святогорского монаха о России, о нас:

 

Темным диверсантом мечется монах.
Ночью снова в драку, с четочкой в руках.
А за горизонтом, там, где свет вдали,
Чудится Россия ... Господи, прости!

Срубы, полустанки, сон под стук колес.
Люди, как подранки, - жалкие до слез.
Глупые игрушки, люстры, пирожки,
Нищие старушки. Господи, прости ...

Белые березы, черные мосты.
Слезы, слезы, слезы,

да кресты, кресты.

Храмы на погостах - темны и пусты.
Слезы, только слезы,

да кресты, кресты ...

Вопит монах,

теряя страх:
«Меня отдай,

                     а их возьми ...... .

          Господи, помилуй! . .

Милостивый, спаси!»

Пустыня

Монах, проводящий в уединенной келье все ночи в молитве за мир, становится «духовным индикатором» всего, что свершается вокруг и внутри человека. И страждущая совесть поэта, просто - русского человека с его всеохватной болью, пронизывается у него теми божественными энергиями и смыслами, которыми Господь «отвечает» молящемуся. И не просто обращающемуся к Богу, но распинающемуся на кресте молитвы за весь мир. Об этом писал преподобный Силуан Афонский, раскрывший в дневниках потрясающее своей внутренней силой восхождение русской души к святости. Неизбывный плач «всего Адама» слышится и в стихах нашего современника, словно через таинственное духовное родство получившего в наследство эту боль. Отсюда рождается и великое утешение, и надежда, прошедшая через горнило скорби.

Правдой и пасхальной радостью звучат слова святогорского монаха:

в милости Божией не сомневаясь,

Русь, на Голгофу взойди, улыбаясь.
Кровь отмывается - только кровью.
Любовь проверяется - только любовью.
С Креста не сходят - с него снимают ...

Об этом же пишет Николай Зиновьев:

От мира - прогнившего склепа,
От злобы, насилья и лжи
Россия уходит на небо,
Попробуй ее удержи.

Чудесной встречей - как бывает только при долгожданной встрече с родным человеком -

 

стало стихотворение «Скучание об Оптиной», Бывает же такое на белом свете: брат про говорит
за тебя все твои сокровенные мысли, все переживания твоего сердца! В жизни и в музыке подобное называют ладом. А если подобрать к стихам музыку, то она - как в «Вокализе» Рахманинова,
«Вечерней музыке» из «Перезвонов» Гаврилина, в хоре «Зорю бьют ... » Свиридова - будет минор-
ной. В одном из интервью музыкальный гений хх века, Георгий Васильевич Свиридов, сказал:
«Для меня Россия - страна простора, страна слова, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа». То, что «страна минора», минорного лада, - это «математически точно» доказал мой любимый коллега, теоретик музыки Андрей Николаевич Мясоедов.

А о том, что «над нами - подъятье Божьих рук» , О заступничестве Иверской напоминает

нам, свидетельствует с «места событий» святогорский инок:

А в глазах Пречистой - лучистая,
Неземная любовь и печаль.
Капли крови с щеки золотистой
С душ убогих смывают вуаль.

С креста не сходят - с него снимают ...

 

Битва, невидимая брань, «выбаливание» греха - в них сокровенная суть молитвенного подвига. Молитвенный плач, обретший рифму, и рифма, приявшая боль сердца, - вот слово с Афона: слово об Афоне, слово о России. Уповаю, что полные живой боли, сокрушения, молитвы и любви строки русского монаха со Святой Горы будут услышаны нами, целительно отзовутся в наших душах, сберегут Родину, и Россия их сбережет ...

Михаил Никешичев,
профессор Московской консерватории